Содержание — Предисловие — Часть1 — Часть2 — Часть3 — Часть4 — Вместо Заключения — Таблицы

…Он был убежден, что поэты созданы для критиков так же, как больные люди – для докторов.

Burke K. Collected Poems, 1917-1967. Berkeley and Los Angeles :University of California Press, 1968

Предисловие

этой книги следует начать с оправдания ее названия. Действительно, какова «материальная база» нашего исследования? Название менялось в ходе работы над книгой: «историография англо-американская»… «англоязычная»… даже «франкоязычная»… Прекрасно понимаю, что для историков крайне важно очертить уже в названии «географические» границы объекта исследования, которые у нас на первый взгляд отсутствуют. С временными рамками в названии ясность есть, но вот «постмодерн»… Зачем снова этот пресловутый «постмодерн» и тем более изъеденная молью «идентичность»? И наконец, самое главное: почему «историография»?

С нее-то, с историографии, мы и начнем. Профессионалы-историки и все те, кто просто любит историю – эта книга для вас. Разве не задумывались вы о том, что история порой стоит «слишком» особняком от остальных гуманитарных сфер, провозглашая свой нейтралитет и объективность там, где литература и философия давно испытывают «неловкости»? Разве не случалось вам слышать упреки по поводу «неправды» истории, испытывать сомнения в истинности собственных оценок? Разве не было у вас чувства ностальгии по тем временам, когда история отождествлялась с прогрессом общественно-экономических формаций? Подобные вопросы звучат почти риторически, особенно в условиях т.н. «постсовременности», где появившийся Интернет стирает пространственно-временные, глобализация – национальные, а междисциплинарность – отраслевые границы. Какое место в этих процессах должна (или не должна вовсе) занимать история?

Размышления о месте и роли истории занимают не одно тысячелетие. И все же лукиановские рассуждения о том, как писать историю («как начать, как собирать материал, что выбросить, а что оставить,… как удерживать любопытство читателя…»^[1]) или цицероновские признания об истории как о «magistra vitae» (кстати сделанные им вовсе без какого-либо подтекста об «исключительности» истории, а по поводу ораторского искусства^[2]) кажутся «детской забавой» по сравнению с той проблемой, к которой мы пришли сегодня: энигматичность самого понятия «история». Казалось бы, историки писали ее тысячелетия, а вот теперь задумались, что это такое. Загадочность эта лежит в естественности для человеческого сознания «истории» как дискурса. Нарратив, описание, исторический рассказ настолько натурален, что даже веками откладывавшиеся наслоения на сам термин «история» не оставляли места для раздумий. Тем не менее, для понимания того, что такое история, (пост)современные историки вновь обращаются к античным авторам. Для Цицерона, такие римские историки, как Катон, Фабиус Пиктор и другие, были теми «кто рассказывает какие-нибудь вещи» (naratores rerum). В «Этимологиях» Исидор Севильский дал определение «Historia est narratio rei gestae^[3]», и это определение распространилось на всю средневековую историографию. Однако уже в Средневековье совершенно естественным образом многие авторы склонны были называть историей не рассказ (recit) о событиях прошлого, а сами события. Так происходит то, что и сегодня служит причиной многих заблуждений историков о себе и своей роли: история становится прошлым. Историки, рассказывающие о прошлом, словно бы принимают на себя роль его прямых трансляторов так, как если бы они передавали прошлое (именно так, как «оно и происходило», по словам все того же Лукиана и его знаменитого преемника Ранке). Это «первородное» смешение понятий отзывается и в запутанности сегодняшней ситуации в историографии.

Всплывший наконец термин «историография» подводит нас к продолжающимся уже не одно столетие спорам по поводу его содержания. Историо, графо – описание истории. В употреблении этого термина возможны такие основные прочтения:

1. Историография как история (т.е. описание собственно прошлого);

2. Историография как совокупность работ, посвященных какой-либо теме, периоду и т.п. (например, «историография Французской революции»);

3. Историография как история исторической мысли.

К этому последнему значению термина «историография», поскольку именно в нем заложен потенциал осмысления истории как дисциплины, мы и обращаемся в своих размышлениях о труде историка. Если история возникает как ответ на потребность в идентификации человека, в помещении его во временной континуум, соотношении его «со славными предками», «чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния как эллинов, так и варваров не остались в безвестности»^[4], то историография несет в себе идентификационную функцию для самой истории. Поскольку, как вы уже догадались, целью этой книги, претендует быть ни много ни мало осмысление истории в (пост)современном мире, ключом к этому осмыслению мы предлагаем постановку и разрешение вопроса об идентификации.

Именно исходя из третьего значения термина «историография» – понимания историографии как истории исторической мысли, – мы не можем обозначить четкие пространственные границы нашего исследования. Если бы книга была о какой-либо из «национальных» историографий (например, французской, американской, английской, немецкой и т.п.), то речь должна была бы пойти именно об «особенностях», «частностях», «индивидуальностях». Мы же претендуем на выявление «общностей» — тех тенденций, которые объединяют историю как дисциплину в (пост)современном мире. Предполагавшееся в самом начале работы над книгой название «Англо-американская историография», сегодня рассматривается нами и вовсе как неверное: английская и американская историографии (как системы теорий, взглядов и сочинений по проблемам истории своих стран) во многих вопросах не только различаются, но и расходятся между собой. Опять-таки, подразумевавшийся в качестве критерия такого названия английский язык, не может служить оправданием темы типа «англоязычная историография»: куда «отнести», например, французских, итальянских, российских историков, пишуших на английском в ситуации глобализованного сообщества ученых, когда англоязычная публикация является своего рода мерилом признания?

Понятно, что хотя язык публикаций, использовавшийся в качестве наших источников, в большинстве случаев был английский (поскольку именно на нем написана б?льшая часть исторической эпистемологии) или французский (хотя бы потому, что французам принадлежит честь «открытия» теоретического осмысления постмодерна), наше внимание обращалось и к «национальным» историографиям, звучащим на русском и белорусском. Надеемся, что читатель поймет эти «иногда» не как отступление от «общего» или как посягательство на «чужое», а скорее как попытку быть ближе «частному», «своему». В сегодняшнем обществе, видимо ни к чему противопоставлять «национальную» и «всемирную» истории, как ни к чему сетовать на почти нулевую представленность белорусской историографии в мировой, а вместо этого – признать наличие «всемирной» истории и историографии и «включить» себя в нее. И если мы этого не сделаем, то угроза того, что мы окажемся «включенными» постфактум глобализационными процессами, может стать вполне реальной.

Почему мы решили, что постмодерн в историографии есть? Техники, стратегии, репрезентации, сценарии, мифологии… Это лингвистический поворот? или антропологический? или культурный? или дискурсивный? Можно спорить, можно делать какие-то выкладки и классификации, но отрицать очевидное нельзя: историки стали писать по-другому. Выяснить, что это такое — «по-другому», и чем оно отличается от классического «модернового» исторического нарратива и есть наша цель.

Опять-таки, найдутся те, кто спросит: а на каком собственно основании вы делаете свои заключения? Где статистические выкладки, почему вы решили, что книг, посвященных экономической истории макроструктур, меньше/больше, чем работ по историческим «репрезентациям» или «опыту Мартина Гера»? Естественно, что ответ типа «я это чувствую» не будет удовлетворительным (хотя, впрочем, этот ответ – вполне в духе сегодняшних представлений о важности того же индивидуального опыта в истории или теорий репрезентации). И все же, поскольку нам представляется важным убедить себя и читателя, мы искали подтверждения наших главных тезисов о (1) факторе поиска решений проблем идентичности и референциальности в возникновении разнообразных течений в (пост)современной историографии и в тематике постмодернизма в целом; (2) о возрастании роли историографии как исторической эпистемологии в англо-американской исторической традиции именно в связи с ее идентификационной функцией в таких изданиях, как American Historical Review, History Workshop Journal, Past&Present, The Columbia Journal of Historiography, History in Focus, Rethinking History, Perspectives, Representations, Historical Reflections, Intellectual History Newsletter, Annales (Histoire, Sciences socials) и др.

Статьи и монографии последних 20 лет – в книге мы берем как «показательные» 1990-е-2006 годы, когда теоретические разработки постмодернистской критики и их преломление во всех областях культуры уже оказывали свое «деконструктивистски-разлагающее» действие – демонстрируют преобладание определенных сюжетов и подходов, причем, как при наличии явных общих черт, так и отличий. Так, в американской историографии сюжеты, связанные с поиском идентификации, деконструкцией механизма ее приобретения и анализом ее репрезентаций, доминируют в большей степени, чем, например, во франкоязычной исторической литературе. В последующих главах мы еще будем возвращаться к этим отличиям, пока же ограничимся ссылкой на социальный контекст, (например, в американской историографии история оказалась под б?льшим давлением со стороны фактических социальных движений женщин, афро-американцев, индейцев, в то время как во Франции постмодерн в историографию пришел скорее от теории).

Причиной обращения к опыту зарубежных историков является не только теоретическая актуальность, возникающая при проникновении «западных влияний» в белорусскую историографию. Более того, мы убеждены, что анализ опыта зарубежных коллег не сможет помочь нам «избежать» постмодерн, антропологизацию или лингвистический поворот – он важен для нас скорее в плане осмысления тех тенденций, которые следуют за их принятием.

Подобные рассуждения, возможно, покажутся читателю безмерно далекими от «настоящей» истории, связанной с открытиями новых фактов и заполнением «белых пятен». Так же, как и проблемы американской или французской историографии могут казаться «слишком» теоретическими и эфемерными. Однако стремительное разрастание глобализации мира и его (пост)современного состояния, многие аспекты которых связаны с историей, требует своего осмысления и в Беларуси. Надеемся, что данная книга послужит этому.

Начиналась эта книга, когда я, сидя перед экраном компьютера и забаррикадировав безопасное (с точки зрения родителя, имеющего трехлетнего ребенка-пирата) место в доме своими книгами, стопками распечаток, записками, клочками бумаги, решила написать оду историографии как исторической эпистемологии. Почти трехлетняя работа над текстами англо- и франкоязычных историков укрепила меня в этом стремлении (ибо, как говорил Х.Уайт, где нет «теории, там нет активного мышления», но потребовалось время, чтобы прийти к идее идентичности как центра, вокруг которого выстроены многочисленные направления в сегодняшней историографии.

Центральные проблемы:

• Показать разные «постмодернизмы» сегодня и их следствия в историческом сознании и знании.
• Проанализировать взаимосвязи, взаимозависимости, генеалогии разных дискурсов (пост)современности в историографии (лингвистический/дискурсивный поворот, антропологизация, культурный поворот, междисциплинарность и т.д.).
• Сделать историографию «видимой» (проанализировать, что значит для нее приставка «пост», выявить дискурс «эпистемологической истории» или «исторической эпистемологии», а также «истории идей»/интеллектуальной истории.
• Показать, что точкой референции для всего этого разнообразия проявлений постмодерна является понятие Другого/принадлежности/идентичности.
• Попытаться продемонстрировать перспективы для Беларуси.

И в заключение этого растянутого предисловия – слова благодарности моим близким, которые стойко переносят все тяготы сосуществования с мнящим себя Человеком пишущим, мирятся со свалкой в домашних условиях, терпеливо принимают эгоистические притязания и заносчивые высказывания и остаются верными вдохновителями, слушателями и советчиками. Спасибо Сергей, спасибо мама. И конечно, огромное спасибо моему бессменному наставнику Владимиру Никифоровичу Сидорцову: без его поддержки и советов эта книга не состоялась бы.

Я бы также хотела поблагодарить руководство исторического факультета Белгосуниверситета и всех коллег, которые принимали участие в обсуждении сюжетов рукописи и за их критику, и за их поддержку, а также Франсуа Артога (Высшая школа социальных исследований – Ecole des Hautes Etudes en Sciences Sociales – EHESS, Париж), Мари-Элизабет Дюкро (Национальный центр научных исследований – Centre National de la Recherche Scientifique – CNRS, Париж; EHESS), Фонд Дома наук о человеке (Fondation Maison des Sciences de l’Homme, Париж) и всех тех, кто читал, соглашался и спорил.

---